Пафос – Экстаз

Но… как я перерос ее за «эти годы».

Будет очень, очень тяжело ее делать…

Запись в дневнике Эйзенштейна

от 12 февраля 1928 года о «Генлине»

         Во многих книгах глава о «Генеральной линии» предшествует «Октябрю». Действительно, фильм был начат в 1926-м году. Снять фильм о коллективизации Эйзенштейна уговаривал Г. Александров. Тема увлекла режиссера. План сценария помечен 23 мая 1926 года. Любопытно, что после слов «Зарождение артели» идет слово «сепаратор» и три восклицательных знака[1]. Сцена с сепаратором – важнейшая в фильме и о ней ниже.

         Сразу же надо заметить ту же драматургическую схему, описанную в главе о «Потемкине». Начав с показа нищеты и атмосферы болота (изба, в которой спят везде – люди и скот) и дав героиню («Так жизнь нельзя!»), фильм уверено шагает к победному концу. В сценарии М.И. Калинин, глядя на масштаб сделанного, улыбался: «Кушайте на здоровье!»

         После «Октября», споров и совещаний Эйзенштейн вернулся к «Генеральной линии». Просмотрев фильм, И.В. Сталин пригласил режиссеров, чтобы лично побеседовать с ними. Итог – 2 месяца пересъемок и изменение названия на «Старое и Новое». Однако, существенных изменений в картину внесено не было.

         Картина длится 2 часа. В статье «Эксперимент, понятный миллионам» Эйзенштейн заявлял – в картине есть герой. Но это не так. Марфа Лапкина – типаж, который появляется в фильме только в необходимых авторам случаях и не ведет за собой повествование. Это был типаж, на котором авторы делали акцент (как Вакулинчук, Керенский), связывая с ним определенные фрагменты. История Марфы Лапкиной не была структурирующей, она лишь провожала зрителей в деревню будущего.

         Опыты интеллектуального кино продолжаются и здесь. Сцена крестного хода, в которой кадры молящихся перемежаются с блеющими овцами. Затем эта сцена напрямую связана с последующей – сценой с сепаратором. Эйзенштейн напишет: «Нужно было столкнуть и противопоставить эти два разных мира пафоса и экстаза – мир «старого» и мир сметающего его «нового» – мир беспомощного рабского подчинения неведомым силам природы и мир  организованного и технически вооруженного противостояния слепой стихии»[2].

         Есть фотография, на которой Эйзенштейн держит ребенка над сепаратором и это не случайно. Сепаратор, трактор – новые технологии, новые боги, которые врывались в темное пространство язычников. Крестьяне не хотели никаких новшеств. Проводником нового мира стала Марфа Лапкина (вот ее функция), которая личным примером на протяжении картины доказывает, что возможна не только внешняя трансформация, но и внутренняя.

         Все метафоры фильма направлены на главную идею – такое устройство мира возможно. Марфе снятся огромный бык, парящий над стадом, реки молока, стада свиней. Далее мы видим совхоз, построенный по последнему слову техники, это скорее научные лаборатории. Сцена случки может быть воспринята как комическая, однако, мы видим в ней нечто большее. По эротичности, сексуальной заряженности это самая сильная сцена в фильме. Приготовление девушек; ножки девушек; непосредственно случка (монтаж коротких кусков: дрожание тела коровы, ускоренный бег быка, взрыв). В этой сцене – вечное в природе воспроизведение жизни.

         Старики против трактора. Негативное отношение дремучей толпы выделяется через косьбу (соревнование, драка мужиков). И сразу – отточенные лезвия трактора. Машина упорядочивает не только организацию хозяйства, но и самих людей – это главное.

         Последняя четверть фильма посвящена проблеме бюрократии и устройства личной судьбы Марфы Лапкиной. Один из последних эпизодов (убийство Фомки) возвращает зрителя к мысли о язычестве (образ ворожей). Сцена с трактором – демонстрация силы нового мира, его превосходства и полного подчинения мира старого. Трактор ломает межи. Так ломаются границы между городом и деревней.

         В «Старом и новом» Эйзенштейн пытался быть доходчивым. Детали в фильме снимаются крупно, нарочито-наглядно. Мастер говорил, что хотел снять фильм для крестьян. Власть требовала плакатной ясности. Не выходило. Не этим был занят Эйзенштейн. Он искал новый язык кино[3].

         «Старое и новое» полностью вобрала в себя фабулу, как это сделала «Земля» Довженко. Сравнение этих картин достойно отдельного исследования.

         Почти все твердят, что он не совпал со временем.

         Его и не было в настоящем.

Молочная артель повисла во времени.

Как мечта.